Кашевары
I. Испорченный завтрак
Упрямая нога давит педаль газа. Все вокруг расплывается: деревья, трава, серая пыльная обочина, асфальт превращается в размазанную разноцветную полосу. Приятно мурчит в ушах мотор. Резкий поворот, заднюю часть автомобиля бросает в занос, от которого по венам разносится жгучее месиво. Снова нога наваливается на педаль газа и прижимает ее к полу. Будто чьи-то мощные руки, схвативши крепко плечи, прижимают лопатки к сидению. Справившегося с заносом водителя обуревает дикий смех. На соседнем сидении то ли от страха, то ли от удовольствия визжит длинноногая подруга, в коротких шортиках с голыми коленками. Внезапно урчащий мотор перешел на прерывистый кашель, автомобиль принялся раскачиваться из стороны в сторону, его подхватывало и подбрасывало, от чего стало трясти мелким ознобом, словно самолет, попавший в зону турбулентности. «Что за х*?» — пробурчал Витя сквозь сон. Это мать трясет его за руку.
— Витюша, сын! Просыпайся. Просыпайся пока отец не пришел тебя будить, а то ведь хуже будет! Надо ж так поздно возвращаться домой! Ты не высыпаешься совершенно. Каждое утро одно и то же – запричитала мать, понимая, что все ее попытки разбудить свое чадо безрезультатны. – Завтрак на столе. Я тебя жду, и не заставляй меня возвращаться – произносит уже в дверях мать.
Легкой поступью она возвращается на кухню, откуда вырывается будоражащий аппетит запах сырников, бутербродов, чая и еще чего-то. Сегодня завтрак готовился с особой тщательностью: румяные кругляшки аккуратно выложены на тарелку, разложены тарелки, приборы и салфетки, исходит паром заваренный «как любит папа» чай (завтрак явно готовился больше для него).
«Мамино чудо» наконец просыпается и, покачиваясь, подходит к зеркалу. Из зеркала на Виктора глядит не бритая заспанная физиономия. Мелкие колючки не равномерно покрывают его юношеское лицо, торча на подбородке, расходясь в обе стороны по краю нижней челюсти.
— Снова где-то шлялся допоздна – пробасил злобно отец вместо утреннего приветствия присаживающемуся к столу, потирающему глаза и еще не проснувшемуся сыну – вообще домой не собираешься.
— Ну, Коля! – умоляюще пролепетала умоляюще Лена. – Ну, что, ты, в самом деле, с утра завелся!
— Что Коля! Что Коля! Ты защищаешь его. Это из-за тебя он таким стал, а потому что постоянно прикрываешь его – сказал Николай, устремив злобный взгляд на жену. Желваки нервно вздрагивали под обтянутыми смуглой обветренной кожей щеками. Взгляд усталых, дико вращающихся глаз с красными воспаленными сосудами, прыгал с одного домочадца на другого и никак не мог поймать ни одного понимающего, сочувственного взгляда. Дети (сын и дочь) уткнулись в свои тарелки и не смели поднять глаз, жена с озабоченным, умоляющим взглядом, пыталась успокоить его, загладить неловкость испорченного утра, от чего волны гнева только усиливались и приливали в разгоряченный мозг.
– Ты к экзаменам готовишься? – спросил отец, переведя полный, еле сдерживаемой ненависти, взгляд на сына.
— Готовлюсь я, готовлюсь – пробурчал Витя, потупив взгляд. На что отец уже ничего не сказал, потому что понимал, что сейчас взорвется и влепит увесистый кулак по распухшему от сна лицу сына. Витя побаивался отца, но не осознанно, где-то в глубине души уважал его.
— Смотри мне, не опаздывай в школу – пробасил отец, не расслышав ответа, но все же не желая переспрашивать, и поспешно вышел.
Домочадцы, не договариваясь, хором вздохнули, всем стало как-то легче с уходом главы семьи, будто он был единственным виновником испорченного утра. Завтрак продолжался в молчании, предоставив возможность каждому думать о своем.
Лена думала о том, что из-за утренней ссоры ей не удалось выпросить у мужа – жмота деньги на туфли, которые так соблазнительно манили бархатистой гладкостью замша из витрины обувного магазина. Думала про новую соседку, этакую «стерву» (как за глаза сама ее называла), которую недолюбливала, но которой, все же, подражала. Причиной глубокой неприязни была, конечно же, была зависть: «У нее столько нарядов. Такие кофточки, платья, сотни пар обуви и бесчисленное количество сумочек, которыми она нагло щеголяет» — размышляла Лена, явно преувеличивая богатство и разнообразие гардероба новой соседки. «И откуда только эта потаскушка столько денег берет на все эти шмотки. Сама-то не замужем, ребенка трехлетнего без отца растит, нагуляла. Не может быть, чтобы на зарплату продавца в две с половиной тысячи можно было так жить. Да на ней плащ только тысяч шесть стоит. Видимо богатенький хахаль снабжает» — ошибочно предполагала Лена, так как на самом деле мать соседки уже много лет жила в Турции и помогала материально дочери, просто длинные языки еще не успели донести до нее эту ценную информацию. Лена обо всем этом не знала и продолжала сокрушаться: «Может так и надо жить как она, в свое удовольствие. Такая, всегда ухоженная, с прической, с маникюром. Не то, что я глажу белье, убираю, стираю, хожу за покупками, а на себя времени не хватает и от них никакой помощи» — подумала Лена, взглянув на неторопливо поглощающих завтрак детей – «ни от них, ни от мужа. Эх, вернуть бы годы, когда подружка моя, Катька, поступала в Кишиневский институт, а я дура, видите ли за Колю замуж вышла, надо было с ней ехать. Не торчала бы сейчас в этом захолустье с мужем-жмотом, у которого нужно постоянно выпрашивать денег на обновки и скрывать, сколько на самом деле заплатила парикмахеру». Не то, чтобы Лена не любила мужа и детей (особенно дочку, которая сейчас склонила хорошенькую головку), заботилась о них, баловала разнообразными вкусностями. Лена была убеждена, что достойна чего-то большего, а чего именно никак не могла разобрать, и страдала, и всматривалась в окружающих, пытаясь понять, почему у них, в отличие от нее, все так складно в жизни получается. Остаток завтрака она провела, пытаясь вспомнить, когда в последний раз была на маникюре и все не могла.
Витя дулся на отца, про которого думал: «только и умеет, что испортить настроение». «Ничего, скоро я сдам этот дурацкий БАК и уеду учиться в Кишинев» — но думал все это Витя не от того, что хотел получить образование, а от того, что хотел избавиться от родительского гнета и видел в учебе далеко от дома прекрасную возможность жить по-своему и не терпеть нравоучений. «Фиг я буду работать у этого деспота» — самодовольно усмехнулся Виктор своей смелой мысли, которую в лицо отцу никогда бы не высказал. Витя вспомнил недавний разговор родителей:
— Мне ж для них, для него ничего не жаль – говорил жене Николай, подразумевая детей – и учебу, и квартиру буду оплачивать. Я хочу, чтоб он у меня на фирме работал бухгалтером. Зачем мне платить зарплату чужому человеку – сказал он, а про себя подумал: «человеку, который к тому же имеет наглость обманывать меня» (он все хотел вывести на чистую воду бухгалтера, но, к сожалению, ничего не понимал в бухгалтерии, а только терзался подозрениями) — в то время как моему сыну, некуда будет устроиться. Посмотри, какая безработица кругом.
— Будет, будет он учиться – успокаивала его Лена, сама же слабо верила в сознательность сына. «Бедный мой сын. С самого начало не заладилось у него со школой, а точнее с учителями. Не умеют они в мальчике проявить интерес к учебе. За каждую шалость выставляли его из класса, а потом и вовсе отбили у него охоту ходить в школу».
Эвелина (таким необычным именем нарекла ее мать «на зло всем», а особенно мужу, который поначалу был против, но, не устояв перед настойчивым натиском жены, со временем смирился и привык). И так Эвелина была в более веселом, нежели другие члены семьи, расположении духа, что только красило ее нежное личико. Сапфировыми глазами (жаль только, что так сильно подведены черным карандашом, зато как у Джин из фильма «Три метра над уровнем неба») глядела на мир 15-тилетняя нимфа, с густыми каштановыми волосами, собранными в высокий хвост и спадающими тяжелыми прядями на хрупкие милые плечики. Утренняя сора ничуть ее не расстроила, во-первых, потому что была уже делом привычным, да и старшего брата (Виктор был старше сестры почти на три года) ей не было жаль, он вечно над ней подтрунивал и смеялся, а во-вторых, ссора даже пошла на руку, так как отец не заметил ее боевую раскраску и длинный красный маникюр, который отец велел ей остричь еще вчера. На самом деле заметил, но был уже так растерзан своей злобой, что уже не мог больше распыляться – «Злодеем меня считают. Неблагодарные».
Веселое расположение духа было для нее не редким явлением, ведь для грусти не было причин, она была счастлива. Счастлива осознанием своей красоты, юного очарования, осознанием, что любима окружающими: родителями, учителями, а особенно подругами (как она сама считала). «Эви! Ты так похожа на Кристьен Стюарт» — восклицали подруги, и за это она их любила еще больше. Лишь не многое ее могло огорчить, например, только то, что в ее школе не учится ни один вампир и слишком много задают домашнего задания, особенно по литературе. «Как-нибудь выкручусь» — думала она, вспоминая задание по литературе: дочитать «Мертвые души» Гоголя и ответить письменно на вопросы по произведению. – «Тетрадь скажу, что забыла дома, а если начнет задавать вопросы… Попрошу зубрилку Вальку пересказать мне вкратце сюжет, ну, подумаешь придется немного подружиться с этой серой мышкой… Она ведь только рада будет, что хоть кто-нибудь с ней разговаривает». «Ну, для кого, спрашивается, Гоголь писал эту муть, про каких-то помещиков? Все это дышит безысходностью, и потом в каком веке все это было! Очень жаль, что в школьной программе нет Стефани Майер и Джоан Роулинг!» — искренне недоумевала Эви.
II. Отец
Дождь уже прекратился и весна, после ненастья, еще с большей силой полноводною рекой начинала прибывать, захватывая и отвоевывая у зимы (которая в наших краях больше похожа на позднюю осень) просторы. Николай гнал свой серый джип с забрызганными боками. Быстрая езда и две выкуренные подряд сигареты помогли голове освежиться, мозг успешно перестроился на рабочий лад и семейные проблемы уже выступали в памяти не в столь черном свете.
Николаю едва минуло 42 года. Юные годы (в то время он работал в колхозе трактористом) пришлись как раз на распад союза. Тогда порушились планы поступить в Одесский сельскохозяйственный институт на специальность механизация сельского хозяйства. Если б Николай родился раньше или позже лет на 6-8 может все бы сложилось иначе. Хотя можно отметить, что жизнь его сложилась более удачно, чем у многих одноклассников. Отличник Игнат, подававший в школе не малые надежды, спился и помер в одиночестве, не дожив и до 35 лет. Несколько одноклассников торговали и в летний зной, и в промозглую зимнюю стужу на местном рынке польскими и турецкими, в меньшей мере молдавскими овощами и фруктами, неопределенного происхождения, привезенными с седьмого километра одеждой, обувью и всякой мелочью «madeinchina». Больше всего, из уехавших одноклассников, повезло Савелию, отправленному служить в г. Сургут. После демобилизации домой он не вернулся. «Да, и куда возвращаться ведь той Родины, что была уже нет и не будет» — повторял не раз Савва, но не сильно огорчался. Где-то в закоулках его предприимчивой натуры росла и крепла мысль, что появится нечто новое, что-то, что даст возможность проявить себя. Однако, в силу молодости и отсутствия достаточного жизненного опыта, он не мог на тот момент в полной мере это осознать и оценить. Пытался заняться различными делами, но несколько раз «горел». Чуть было ни в лип в какую-то криминальную историю. Затем, не задолго до начала грандиозной стройки в г. Сочи, купил в двух километрах от соленой воды землю и построил отель.
Николай институтов не заканчивал, не обладал недюжинным умом, но как называется «умел вертеться», а все благодаря хваткости и напористости, которые были основой, стержнем его жизнелюбивой натуры. Выглядел он старше своих лет. Всему виной седина, упрямо заволакивающая некогда угольно-черные вески. Глубокие морщины испещрили области вокруг голубых (но не столь лучистых как у дочери) глаз, а все потому, что на дух не переносил солнечные очки, так как считал франтовством. Он, конечно, не назвал это франтовством, а просто считал лишним, ненужным. Усы его видимо уже навсегда, как бы и чем бы он их не мылил, впитали в себя запах сигаретного дыма, что вызывало недовольство жены. Николая же это мало заботило, как могло заботить его в первые несколько лет супружеской жизни, когда он еще мог трепетно к ней относиться, и которая в то время была более кроткой, не столь сварливой как сейчас. Землистый цвет лица выдавал проблемы с органами пищеварения. Вспомнились утренние сырники, которые ему особо нравились, но которые кушать не стоило, потому что жаренное. В желудке больно крутануло, но всего минуты на две.
Веянья моды не касались его костюма, застряв где-то в девяностых. Старая выцветшая, тщательно отутюженная рубашка, местами потертая порыжевшая кожаная куртка, полинявшие джинсы, низ которых изрядно потрепался и расходился распушившимися ниточками, придавали его облику небрежность, выдавали в нем неотесанность деревенщины.
На крыльце офисного здания уже ждал Григорий – работник Николая. Круг его обязанностей, впрочем, как и многих работников в нашей стране, когда в условиях постоянной экономии можно встретить примеры сочетания неимоверного количества специальностей, нельзя было каким-либо образом обобщить и определить, невзирая на то, что по документам он числился «менеджером». Будто в насмешку людей, род занятий которых нельзя определить, называют менеджерами. Сам Гриша не понимал, что такое «менеджмент» — «это когда кто-то кем-то как-то управляет, и его слушаются» — думал он. Выполнял работу старшего охранника, водителя, механика, кладовщика, сантехника, электрика, строителя, когда нужно было подлатать прохудившуюся крышу склада или отштукатурить стену, бригадиром в поле, когда у хозяина не было на это времени и еще кучу всяких обязанностей и поручений. Он особо не задумывался над объемом выполняемой работы, а просто радовался наступлению весны, не пробуждению природы, не зеленеющим холмам, не ласковому теплому солнцу, заглядывавшему в лицо каждому прохожему, светясь в каждой лужице, а весне как времени года, сулившей работу и вселяющей надежду, что скудные зимние месяцы останутся позади.
— Николай Андреевич, слышали новость: вино на Россию снова закрыли – сразу после приветствия, сказал, улыбаясь рядом желто-коричневых зубов, Гриша, радуясь подвернувшемуся поводу начать разговор с угрюмым начальником.
— Слышал – буркнул Николай — «Чему радуется этот дурень?», нехотя пожимая протянутую ему тощую с грязными длинными ногтями руку Гриши. – Машину помой – обернувшись у входной двери, пробасил хозяин, обращаясь к Грише, сохраняя приобретенное в дороге спокойствие, но, все же, находясь не в том расположении, чтобы общаться с подчиненными.
Николай уже не думал о грязных руках и их обладателе, а задумался над сказанным им. Вспомнил о виноградниках, которые достались ему, жене и двоюродному брату (по совместительству компаньону) в наследство и по распределению после распада колхоза. В 2004-м и 2005-м годах ему стоило немало сил и средств консолидировать все эти земли, присоединив выкупленные по дешевке площади. «Если до осени ситуация не выправится, то виноград упадет в цене. Политический это вопрос или все-таки качество молдавских вин так смущает: пусть решают сами политики и журналисты. Я же думаю, что и то, и другое. Вот, только зерно наше им по вкусу приходится, да и качество не смущает. Вывозят, постоянно вывозят и в каких количествах! Но больше волнует другое: стоит ли обрабатывать земли в прежнем объеме?» — размышлял Николай, выводя карандашом непонятные, похожие на каракули буквы и цифры. Подсчитав приблизительно средства на материалы для подвязки, обработки, посадочный материал для ремонта, оплату труда и прочие расходы. Трудовые затраты не такая уж значительная статья расходов, хоть и в основном работа производится в ручную. Работа в ручную представлялась ему наиболее выгодным вариантом, так как техника, для покупки которой нужно было бы надевать на себя еще одно ярмо кредита, стоит немалых денег, да и площадь земель не столько велика, чтобы ввязываться в такую историю (овчинка выделки не стоит). Куда дешевле нанимать работников за сотню в день, да и еще и официально не трудоустроенных. Они вроде как и есть, существуют, дышат, работают, рожают детей, смеются, грустят, а вроде и нет. Не существует рабов 21-го века. У себя дома, как и заграницей, они такие же социально незащищенные нелегалы, их выметая словно сор, вычищают московские подвалы, стройки и улицы. «С ними много возни, нужно наблюдать, чтобы работали, а не валялись пьяными под кустами» — думал он. Николая, хоть и не столь брезгливого, передернуло, когда он представил себе лица работников. Он особо не задумывался, как они выживают на те гроши, которые он им платит. Ему не хотелось думать об этом и вспоминать пропитанные вонючим коктейлем «Дойны», алкоголя, грязи и едкого пота субъектов. Николай не был настолько чувствителен, чтобы жалеть, тех, руками которых он обеспечивал себе и своей семье благосостояние. Поезд его мыслей уже мчался дальше: «Даже если виноградники и не принесут в этом году ожидаемого дохода, то еще остаются кукурузные поля, подсолнух, овцы и небольшая птицеферма. В этой стране невозможно заниматься чем-то одним! Если одно дело пойдет худо, то хоть на другом можно выехать».
Покончив с бумажной работой, обсудив несколько вопросов с бухгалтером, Николай направился к загонам, где неторопливо вышагивал караковый орловский рысак «Мустанг». Мустанг не был диким жителем североамериканских прерий и даже обладал довольно покладистым характером коня, что отнюдь не соответствовал его имени. Увидев хозяина, конь приветственно заржал и подошел к ограде, шевеля острыми, короткими ушами и протягивая вперед с белой, от лба до раздувающихся ноздрей, полосой морду.
— Ах, ты мой хороший – прибавив к приветствию сальное словечко, вымолвил Николай, преподнося своему любимцу заботливо разрезанную на куски свеклу. Впервые за все утро Николай улыбнулся. – Ну-ну, жуй – подбадривал скакуна хозяин, ведя твердой рукой по гребню мускулистой шеи. Он грубо то ерошил, то приглаживал черную, словно смола, гриву своего питомца.
Николай долго выбирал коня и нашел подходящего именно в неурожайный год, когда дела шли туго, но от покупки не хотел отказываться. Его не останавливали ни серьезная, продлившаяся месяц ссора с женой, которая не могла понять «зачем он нужен, когда так тяжело сейчас», ни затраты, ни загвоздки с оформлением документов для перевозки коня через границу. Николай не уступил, и, собрав нужную сумму, отправился на Украину, под Белгород – Днестровский, где находился конный завод. С женой помирился только в день приезда, когда он уставший, голодный, но безмерно счастливый вошел в дом.
— Привез все-таки! Ну, поешь, а потом поедем смотреть твоего драгоценного коня – не в силах сдержаться, глядя на расплывшегося в улыбке мужа, сказала Лена. Николай нежно притянул жену за талию и поцеловал, что случалось крайне редко, только в особенно счастливые минуты их семейной жизни.
Заботу о Мустанге Николай никому не доверял, сам кормил, расчесывал, подковывал. Породистый конь, конечно, не был ему помощником в хозяйственной работе. Использовал его Николай лишь для объезда полей. Машину было видно и слышно издалека, а вот на коне он мог приближаться незаметно, и таким образом часто заставал врасплох нерадивых работников, что позволяло ему нещадно урезать и без того маленькие зарплаты, зато прекрасно их дисциплинировало. Мустангу, в свою очередь, только полезно было почувствовать на своей мощной спине тяжесть человеческого тела и пробежаться на воле, жадно глотая свежесть и аромат степных просторов.
III. Школа
— Ну че, пацаны, давайте по одной и пойдем… — недовольно морщась, вымолвил Витя, присаживаясь на ржавые ступени пожарной лестницы сбоку школы, где обычно за сигаретой собирались старшеклассники.
– Что у нас там дальше по расписанию? Б*я ничего не подготовил. Кто-нибудь хоть знает, что сегодня спрашивать будут? – горделиво выпячиваясь и гогоча, спрашивал Витя.
— молдованка… Виеру… стихотворение выучить надо было — гогоча в такт товарищу, ответил Владимир.
— Б*я, Чиж, ты че реально выучил?! Удивляешь! Красава! – хлопая ему по плечу прыснул еще большим хохотом Витя, чем вызвал дикий восторг товарищей, ставших на перебой над ним подтрунивать.
— Да, так прочитал один раз – оправдывался уже пожалевший, что сказал об уроке Володя.
— Да, харэ, оправдываться… Мы же все понимаем… Мама Чижику вставила б з*й, если бы не выучил – подмигнул Костя. Все засмеялись, если можно назвать это дикое ржание смехом.
Раздавшийся звонок прекратил веселье и вместе с тем издевательства над Владимиром. Друзья поплелись в класс.
— И так даю вам 5 минут на повторение и начну спрашивать – сказала доамна Лучия. Она нарочно отложила не очень любимую часть урока на последние 15 минут. «Если б они знали, как очевидно кто выучил, а кто даже не потрудился открыть книгу!» — подумала она.
Выслушав несколько ответов, она обратилась к Вите, копошившемуся в мобильном телефоне.
— Понимаю, что у тебя нечто поинтереснее, но мы все же хотим послушать твое прочтение «Camasile».
Витино лицо поморщилось как от кислого.
— Afostэммм razboi… — промямлил Витя, поглядывая то в книгу, то в потолок. – Дальше не помню.
— О чем стихотворение, Виктор? – покачав головой, спросила учительница.
— О чем стихотворение? – машинально повторил Витя. – эмм… о рубашках… о каких-то рубашках – повторил Витя то, что шептали одноклассники.
— Не, ну, в самом деле! Мы гагаузы, живем в Гагаузии зачем нам нужен этот молдованский или тем более румынский язык – выступил с защитительной речью адвокат – Костя. По классу прошелся шепот из уст тех, кто был с ним согласен и тех, кто просто был поражен костиной смелостью.
— Это все, Костя? – спросила доамна Лучия, пытаясь осмыслить сказанное и подобрать нужные слова в ответ. Прозвенел звонок.
— Костя, Витя и Света, останьтесь – сказала она, обращаясь к ребятам и к ученице, хохотавшей больше остальных.
— У нас перемена и вы нарушаете наше право на отдых… — осмелела Света. Случившееся ее явно развеселило. «Какие на ней серьги и кольца!» — заметила доамна Лучия, и посмотрела на свои костлявые с вздутыми сине-зеленными венами руки (простенькие сережки с прозрачными камушками, подаренные родителями на двадцатилетие и обручальное кольцо были ее единственными украшениями).
— Хорошо, что вы знаете свои права Светлана, но почему-то забываете об обязанностях.- резко прервала ее учительница.
«Сейчас начнутся нравоучения, будто дома мне мало» — безрадостно подумал Витя.
— Допустим, Костя, молдавский язык, молдавские писатели и поэты тебе не по душе, но если ты так гордишься своей национальной принадлежностью, то ты, наверное, читаешь произведения гагаузских авторов? – собравшись с мыслями, молвила доамна Лучия. В ответ молчание.
— Костя, а ты знаешь, кем был Михаил Чакир? – снова спросила доамна Лучия.
— Знаю, дядька какой-то!
— Гениально, Костян! Ну, наверное, не тетка – прыснул со смеху Витя.
— Ну, что вы все меня спрашиваете! Вот и у них что-нибудь спросите – сказал раздосадованный Костя, глядя на смеявшихся друзей.
— Хорошо! Каких гагаузских художников вы знаете?
— Не – не художники – это вообще не наша тема. Вы нас этим не грузите – поспешил возразить Витя. – Зато я знаю гагаузского рэпера. Манжул его зовут – отчеканил Витя, начиная понимать, к чему клонит учитель.
— Хоть это ты знаешь, Витя! Только если бы ты так хорошо знал своего любимого исполнителя, то ты мог бы ответить и на предыдущий вопрос. Виталий Манжул еще и художник. Ты знал об этом? – улыбнувшись, сказала доамна Лучия.
— Никакой он не любимый… Снуп Дог и Гуф – вот это зачетные чуваки. Вы же их не знаете, а сами указываете мне на то, что я не знаю – выпалил Витя.
После некоторого молчания:
— Вы понапрасну себя так в грудь бьете! Вы гагаузы не больше чем… не больше чем… — никак не могла подобрать подходящего сравнения доамна Лучия. «Зря я затеяла этот разговор. Толку не будет. Если наш разговор дойдет до директора, а будет он передан совершенно в другом свете, то меня обвинят в не педагогичности и хуже всего в разжигании межнациональной розни. Мне это совершенно не нужно.» — Ладно, идите… идите… — махнула рукой доамна Лучия.
— Националистка х***ва!
— Слышали как ее затроило! – радовались своей победе ребята.
— Все равно на БАКе помогать будет. Куда она денется!
— Не обольщайтесь! Клала она на нас. Она только до конца года доработает, а потом поедет к своему муженьку в Италию, на заработки – сообщила Света.
— Мыть у итальяшек унитазы – злорадствовал Костян, не задумываясь сколько «чужих унитазов» пришлось перемыть его собственной матери. – На одну крысу в этой школе станет меньше.
Вошедшая Марья Матвеевна застала доамну Лучию в глубоком раздумье.
— Лучика, дорогая! Почему сидишь здесь одна? Пригорюнилась…
— Да, вот, думаю я…
— Снова Костя с Витей начудили. Обидели тебя?
— Откуда Вы знаете?
— Встретила их в дверях… Вот и подумала…
— Нет-нет, не обидели. Да и дело не только в Косте или в Вите, а в том, что я совершенно запуталась. Я, наверное, плохой педагог. Я не умею с ними работать, не могу им объяснить… — чуть не плакала, превратившаяся из учителя в растроганную девчонку Лучия.
— Ну, брось… Чего это ты совсем раскисла? – сказала Марья Матвеевна, беря ее за руки и заглядывая в большие полные слез серые глаза. – Так тебе здоровья не хватит, если все близко к сердцу принимать будешь. Вот вспомни, когда готовишь блюдо какое-нибудь вроде и ингредиенты те же и пропорции соблюдаешь, а иногда получается вкусно, а порой не понятно что! Что уж тут поделаешь?! В следующий раз лучше получится. Не обращай внимания…
— Как же мне не обращать внимания? Я перед ними распинаюсь, а они своими планшетами и мобильниками играются. Какой только ирод придумал установить вай фай в школе – прервала коллегу Лучия.
— Все вы приходите в школу полные сил, амбиций, а потом и на полгода вас не хватает. Я в школе работаю уже более пятидесяти лет, страшно вспоминать… и могу тебе с уверенностью сказать — работать в школе было тяжело всегда – перешла уже на более строгий тон Марья Матвеевна.
— Так же как сейчас?
— Проще было в том, что была единая четко выстроенная система образования. Да и не только образования, но и сознания вообще. Перед учителем ставились четкие задачи: научить и воспитать всех, сделать их одинаковыми, без воли людьми. Теперь же мы обязаны давать им знания по предмету и не более. Воспитательные функции с учителя сняты. Сама видишь, что из этого всего вышло. С одной стороны ребенок теперь должен восприниматься как творческая личность, а значит пользоваться большей свободой. Нет баланса между свободой и дисциплиной, понимаешь? Тут, как некстати, огромные потоки информации и порой очень противоречивой и спорной. И даже те, кто находятся у руля, не могут разобраться: «молдавский» или «румынский» изучать или это одно и тоже, какую «историю» преподавать в школах. Что же остается не окрепшему умом, с не устоявшимися убеждениями, ребенку?! Ему трудно разобраться! Кто ему помогает? Школа, у которой теперь связаны руки? Или родители, которые пропадают заграницей годами или же не хотят, или же не умеют заниматься своими детьми? А ребенок, каким бы он ни был: сообразительным или недалеким, одаренным, способным или даже не обладающим никакими талантами – он всегда стремится проявить свою, какую есть, индивидуальность. Он себя ищет, ищет то, что ему по душе. А тут уж человеческая натура берет свое! Редкий ребенок настойчиво стремится докопаться до истины. Большинство хватает то, что лежит на поверхности, то, что ярко, хорошо разрекламировано. Вчера вот смотрела передачу «ЖЗЛ» на канале Время. Посмотри, советую. Скромно обставлена студия и постоянно срываются звонки, да и рейтинг, я думаю, не высокий, а посмотри на Андрея Малахова с его бесконечными толстушками, желающими похудеть, звездами и семейными разборками. Есть разница?! Это просто, понятно и, в конце концов, доступно, то, что взывает к самым примитивным желаниям и проявлениям. Посмотри в окно, и ты поймешь, о чем я говорю!
По двору школы проходила группа восьмиклассниц. Одна девочка полезла на другую верхом, изображая наездницу. Одной рукой она размахивала в воздухе будто хлыстом, а второй обвила шею подруги и душила ее. Обе возбужденно кричали, чем веселили подруг, судя по их довольным взвизгиваниям.
— Очевидно, это очень выгодно делать из людей управляемых тупых животных. Лучше и нельзя было придумать: дать людям мнимую свободу, заточив их в лабиринтах заблуждений, подложив нужные им идеалы и ценности.
– Думаешь, я не устаю. Злюсь на них, ругаюсь… Сколько раз хотела все бросить… Эх… – после некоторого молчания, продолжила пожилая учительница. – Поди-ка ты лучше домой, отдохни.
Осенью далекого 1962 года Марья Матвеевна с платформы станции всматривалась в затянутый пыльной дымкой захолустный городок. Маленький чемоданчик и тот наполовину заполненный тетрадями и книгами были всеми ее пожитками. Со станции на квартиру привез ее старик со сморщенным, словно изюм лицом. Ветхая телега, раскачиваясь и поскрипывая, еле ползла по ухабистому грунтовому телу дороги, давая возможность Марии получше рассмотреть место ее назначения, которое возможно станет ее домом надолго, а может быть и навсегда.
Она пристально вглядывалась в низкорослые мазанки с крохотными окошками, разлапистые кусты винограда, стелящиеся по земле. То тут, то там по улице была свалена в кучи кукуруза. Женщины и дети ловко раскрывали сухие листья и отделяли желтые плотные початки от стеблей. Дети помладше собирали кукурузные рыльца и привязывали их к тряпичным головкам своих куколок, создавая богатую каштановую и рыжую шевелюру. Головы женщин и старых, и молодых, и даже девочек были закутаны в платки. Поверх хлопчатобумажных и байковых платьев и блуз на них были надеты вязаные кофты из самодельной пряжи, сырьем для которой служила овечья шерсть. Мужчины переносили, пересыпали из огромных корзин кукурузные початки и расстилали их по всей площади завалинок, тянувшихся вдоль домов. Они были одеты в шерстяные темно-серые или черные брюки и свободные хлопчатобумажные рубахи, перехваченные в талии красными шерстяными кушаками. Слышался смех, доносились обрывки песен и разговоров на каком-то непонятном резком булькающем, но так завораживающем языке. Воздух был насыщен запахом увядающих листьев, яблок, виноградного сусла и жмыха.
Не приветливая угрюмая бабка Василка, бубнившая под нос и перевалившаяся с ноги на ногу при ходьбе, не очень понравилась новой квартирантке. Она подумала, что бабке лет сто не меньше, а, оказалось, не было и шестидесяти. Бабка заметила как Марья приколола на настенный ковер у изголовья кровати маленький крестик, успокоилась и как-то раздобрела, уже не косилась на нее опасливым, полным тревоги взглядом. При желтом свете керосинки завязался разговор. В той части города, где находилась квартира Марьи Матвеевны, еще не было проведено электричество. «Подумать только уж кино давно снимают, и телевиденье появилось, а у них еще электричества нет!»
Бабка оказалась совершенно не грамотной, а дед отучился в школе всего два года: один год при румынах, другой при русских.
— В прошлом году церковь нашу закрыли. Народ собрался, возмущался, но не сильно… боятся. Иконы куда-то вывезли, кресты… что-то успели люди по домам попрятать. Говорят музей там сделают – неторопливо рассказывала, пытаясь вспомнить и правильно выговорить русские слова, баба Василка. — А на троицу ночью с кладбища кресты старые деревянные повыдергивали. Так председателя колхоза, который это приказал сделать, парализовало. Наказал! Наказал его! – указывая вверх, неистово зашептала бабка. – Прости меня, Боже, грешную – запричитала она уже не по-русски и стала креститься.
— Значит, больше не ходите в церковь?
— Ходим, кызым (дочка), ходим. В селе, здесь недалеко еще не закрыли.
— Ну, ведь не все так плохо, ведь и хорошее сделали: школу новую построили, новые корпуса больниц, детский сад. Большие, красивые дома построят, вот увидите!
Бабка лишь в ответ покачала головой.
Марья Матвеевна не раз прокручивала в голове, всплывавшие стройными рядами воспоминания. «Определенно, процессы, происходившие в обществе, в его социально-культурной, экономической жизни за последние пять десятилетий можно назвать прогрессом, но происходит он резкими скачками. Слишком короткие временные промежутки отделяют появление электричества, центрального водопровода, газа в домах и новейших бытовых приборов, компьютеров и другой все более совершенной техники; практически полную информационную «слепоту» и переизбыток разнообразной информации. И появилось это настолько стремительно и что особенно примечательно «извне», поломав весь уклад их жизни. Люди будто ошалели, желая все приобретать, потреблять и всем пользоваться. Эпидемия эта охватила не только наш край или наше государство, но и весь мир. Однако, если в других, развитых государствах, где произошла технологическая революция, все это входило в обиход постепенно, меньшими порциями, успевая переплетаться с общенародными и семейными ценностями и традициями, то здесь, словно обухом по голове. Глупо от всех этих новшеств отпираться! Не вернуться же людям в землянки! Если не так давно они все делали своими руками: начиная с одежды, предметов быта и заканчивая домами, то теперь эта трудоемкая работа осталась в прошлом. Теперь все можно купить! Теперь техника в большей мере заменяет труд! Но что случилось? Появилось много свободного времени, а вместе с тем образовалась пустота. Чем ее заполнить? Можно было бы заниматься творчеством, а если нет способностей и таланта, то хотя бы интересоваться творчеством других, читать, смотреть прекрасные познавательные фильмы, передачи, путешествовать (хотя бы по Молдове и ближнему зарубежью, ведь это стоит дешевле, чем греть косточки у бассейна и набивать брюхо в пятизвездочном отеле где-то в Турции). Загвоздка состоит в том, что для правильного восприятия и понимания искусства нужна подготовка, нужны знания, а ни школы, ни университеты ее не дают. Да, конечно, не все безнадежны, не развиты, но основная масса людей «слепа» и «глуха». Все это происходит на фоне массовой безработицы, безденежья, политических распрей и всеобщего недоверия. А с экранов телевизоров и посредством интернета еще и навязывают так называемую «красивую» жизнь. Люди злятся. Люди бьются, словно рыбы об лед и не могут понять».
IV. Каша радужного цвета
— Мам, я есть хочу – ныл, вернувшийся домой Витя.
— Витюш! Ну, я фильм смотрю. Еда готова, только разогреть нужно. Так сложно?!
— Ну, маааам. Это ведь можно скачать или посмотреть онлайн – продолжал свое сын.
— Достал ты уже! Идем! – сдалась мать.
— Все равно муть какую-то смотришь: «Хуанито бросил Карлиту» — кривлялся Виктор.
— Я же не делаю тебе замечаний, когда ты смотришь и слушаешь свою муть! Что ты сегодня получил?
— Мам, я кушаю, не порть мне аппетит – будто собираясь бросать вилку, гневно оскалился Витя.
— Кушай – кушай! Больше не буду, честно – виновато промолвила Лена, прикладывая руку к губам и знаком показывая, что сдержит данное обещание.
— Все поел? Можно убирать со стола? Надеюсь, ты идешь делать уроки?
— Ээээ… мне к Костяну нужно забежать за книгой, а еще попрошу Чижа помочь мне с математикой – правдоподобно лгал матери Витя.
— Вот бы брал пример с Вовы.
— Да, он мутный вообще. Пацаны с него ржут, а он даже постоять за себя не может. Он все по Светке сохнет, а подойти, как нормальный, пацан не может.
— Ох, уж ваша Светка. Это правда, что она встречается с мужчиной намного старше ее?
— Даа, а че? Он вообще чувак классный. На такой тачке за ней в школу приезжает! – Витя вспомнил с завистью припаркованный сегодня возле школы автомобиль.
— А ты знаешь, когда мы с твоим отцом встречались, да и когда поженились, у него машины не было.
— Ну, мам, кто тебе виноват надо было круче мужика выбирать.
— Скажешь тоже, Вить! Возвращайся домой вовремя – крикнула вдогонку, убегающему сыну Лена.
Костя сидел «в контактах» и переписывался с друзьями. Тишину разрывало в клочья нечто похожее на музыку, которую он, впрочем, не слушал, а использовал как фон.
— Б*я Костяян, скууучно – нарочно растягивал слова, как жевательную резинку, Витя. Он развалился на кушетке, подбрасывая и ловя мобильный телефон, пока тот не выскользнул и не грохнулся на пол. Он прибывал том в состоянии лености, когда мозг больше походит на кашеобразную субстанцию и теряет всякую способность проводить мыслительные процессы.
— Ща, подожди придет пэтэушник и станет весело.
— Уася? Ну, конечно, Вася, стиляга из Москвы – пропел Витя. – А он принесет?
— Канеш!
— Ты с кем там переписываешься? – спросил Витя, метнув в Костю подушкой. – С Полиной?! – подмигнул и усмехнулся Витя, вкладывая в свой смех и жесты пошловатый, гаденький смысл.
— С ней – метнув подушкой обратно, сказал Костя, явно не желая развивать начавшийся разговор.
Полина была симпатична Косте, но казалась слишком скучной с ее непонятными разговорами и планами стать врачом. Она же это чувствовала, но не понимала истинных причин. По своей неопытности и молодости единственное оправдание костинной холодности она находила в том, что была слишком замкнута и не общительна. «Почему я не могу быть такой как Костя, Витя, Света и другие его друзья? Лягушка я болотная» — горестными мыслями упивалась Полина. Она пыталась им подражать, одеваться иначе, ярче краситься, но выходило еще хуже.
Светлые мысли, искренние и чистые порывы рождаются исключительно редко и, что хуже всего, в натурах слабых, неуверенных в себе, не способных грести против течения, не способных заявить о себе и о своих взглядах. Внутреннее мироощущение и чувства настроены у них на тонкое восприятие, но чаще всего нет ни подходящего образования, ни среды для развития. Юность подобных людей проходит в самоистязании, одиночестве, и сопровождается ропотом на собственную никчемность. Они, души, которых способны извлечь хоть довольно слабую, но все же искру доброты, человеколюбия, считают себя лишними в «современном» потоке, старомодными. Полина представляла собой одну из тех серых безнадежностей, привыкших скрывать от насмешников истинную себя.
Тот, кого называли пэтэушником Уасей к радости друзей, наконец, появился в дверях. Носатый, с резко выступающими остриями скул, высокий, как фонарный столб, худощавый молодой человек лет 24-х. В ПТУ он давно уж не учился (пэтэушником его называли по старой памяти), а слонялся без дела, не сумев устроиться на работу. Уже было собирался уехать на заработки за границу, но подвернулся случай «заработать» и в некогда пустом кармане стали водиться легкие деньги.
Пакет со свежей зеленью возник из внутреннего кармана куртки и аккуратно положен на стол. Началась суета. Из сарая была принесена покрытая внушительным слоем жира с налепленной поверх пылью электрическая плитка, старые алюминиевые ложки, миски, кружки, убранные за ненужностью также в сарай, были возвращены для употребления почти по назначению. Костя к неудовольствию бабушки унес из холодильника банку молока, припасенную на завтрак. Не без уговоров, угроз и хитрости Костя отправил старую спать, запер дверь и действо началось. Словно совершающие тайный ритуал шаманы окружили они плиту, склонившись над импровизированным очагом. Пэтэушник взглядом истинного ценителя следил за приготовлением, определял пропорции ингредиентов, давал распоряжения. Методичным взмахиванием ножа он размельчил сочные побеги и опустил их в разогретое молоко. С ловкостью шеф-повара ложкой размял зеленые крошки, отчего молоко быстро стало приобретать зеленый оттенок. Затем с помощью Кости выцедил до последней капли сок из «живительной травки». Друзья принялись хлебать ложками приготовленное разлитое по кружкам варево.
— Не дрейфите, пацаны, через час или даже минут сорок торкнет – успокаивал Вася друзей, не ощущавших ожидаемого прихода. Если хоть кто-нибудь назвал Костю и Витю наркоманами, то они, скорее всего, удивились бы: «мы же не шыряемся, не употребляем какую-то синтетическую гадость. Подумаешь травка».
Комната, расплывавшаяся радужными красками, наполнилась смехом, бессвязными разговорами. Скинутый плед, подушки, пакеты, одежда, обертки, бутылки образовывали неописуемый хаос, превращавший комнату в логово.
4 часа утра. Николай сидел на лавочке возле опорного пункта, зажав исходившими нервной дрожью и утренним ознобом пальцами истлевшую наполовину сигарету, но не курил. Сумбур непонимания: где он и почему здесь находится, обрывки мыслей кружили голову. Нелепый ночной звонок распахнул веки. В трубке колючий, чеканный голос нес бессмыслицу: «Пойман с травой… Избит…». «Как же так? В чем моя вина? В чем ошибка? В том ли, что много работал. Не замечал, не хотел замечать, не пытался разобраться, только злился. Черт его знает: как его понять и что ему нужно? Мы тоже курили за школьной котельной, иногда, бывало, выпивали с пацанами, а потом лезли через окна в домики к девчонкам в трудовом лагере, но все же было не так...» А что было не так, никак не мог ответить. «Конечно, все решат деньги. Я соберу необходимую сумму, чтобы откупиться, но… но что из него выйдет? Кем он станет? Если ему сойдет с рук так легко, то он и дальше так будет поступать. Что же мне остается каждый раз вытаскивать его за уши? Только идиоты могут говорить: «ничего, мальчик перерастет». В кого интересно перерастают из наркоманов?»
